Джек отхлебнул виски, отнял окровавленный платок от носа, уложил три костюма в хитроумный, запатентованный, бесполезный американский чемодан, вспомнил сны, преследовавшие его в этой кровати, девушку, которую он любил здесь, нож, смятую простыню, тот незабываемый миг, когда смерть показалась ему желанной.
Он не умер в Риме. Смерть прошла рядом с Делани и, возможно, еще вернется за ним. Деспьер погиб, но случилось это не в городе. Деспьер, душа которого приняла Рим в ту минуту, когда он впервые проехал через Фламиниевы ворота, человек, всегда готовый что-то праздновать, а утром платить за радость.
Пей, истекай кровью, собирай вещи.
Где сегодня поют цыгане? Что делает сейчас жена, которую Деспьер назвал однажды приятной женщиной?
Джек подумал о женщинах, лежавших в эту ночь в своих постелях. Жена, несомненно, любящая его, но и хранящая свои тайны, сейчас, наверно, крепко спит; она, как всегда, встретит его фразой: «Хорошо провел время, cheri?» Что, если он задаст ей тот же вопрос, а она ответит искренне? Как он к этому отнесется?
Вероника, обладательница роскошного тела, должно быть, предается на брачном ложе еще не успевшей угаснуть страсти; ей, наверно, удалось с помощью лжи отвести подозрения мужа. Шампанское высохло на аккуратно причесанной альпийской голове.
— О Господи, — с горечью промолвил Джек, затем направился в гостиную и налил в бокал виски.
Берта Холт, женщина с манерами и внешностью настоящей леди, пропитанная алкоголем, защищенная любовью преданного ей мужа, ждущая того часа, когда щедрое итальянское лоно произведет на свет малыша, призванного спасти жену миллионера и наполнить смыслом ее жизнь, видящая сейчас во сне кормилиц, детские коляски, нагрудники, пеленки.
Клара Делани, лежащая на раскладушке в темной больничной палате, единоличная собственница окружающих ее руин, растворяющая в серной кислоте своей любви то, что осталось от ее мужа.
Барзелли, через мозг которой проплывала длинная вереница мужчин, безнравственная, ветреная, сильная, обращающаяся с деньгами, любовью, славой так же грубовато-хладнокровно, как итальянская крестьянка с выводком своих симпатичных, шумных детей.
Карлотта, научившаяся владеть собой, обнаружившая, что ее лучшие годы начались, когда она разменяла пятый десяток, живущая ради секса и любви, алчно хватающая то и другое, наконец успокоившаяся… Одинокая, всегда боявшаяся одиночества…
Куда вели нити любви, тянувшиеся сквозь ночь? К Брезачу с его окровавленным лицом и Деспьеру, умершему за гонорар, к Холту, обремененному женой-пьяницей, мечтающей о чужом ребенке, к Делани, запертому ревнивой супругой в клетку, лишенному женщины, в объятиях которой он обретал невинную радость, женщины, длинными зимними итальянскими вечерами дарившей ему молодость? Нити любви вели к разорванной жизни Джека, к трем его бракам, к тройной боли, сомнениям, разочарованиям, ненависти, однообразию. «Знаешь, ты не спал со мной уже более двух недель». Нежный обвиняющий голос в аэропорту. (Почему она не нашла более тихого места?)
В плену у женщин. Так когда-то сказал Делани.
Везде боль. Где искать спасения? Работа, честолюбие… Холт работал, Морис Делани не утратил честолюбия. Что касается значимости результатов их труда… Кто может утверждать, что на каких-то весах вечных ценностей два-три хороших фильма, снятых Делани в молодости, не перетянут тысячи холтовских скважин с нефтью? Приносят ли Холту облегчение в бессонные ночные часы мысли о его нефти, исцеляют ли Делани воспоминания о двух-трех фильмах, созданных в другом веке?
Деспьер, погибший в Африке, по-своему честолюбивый, работал, воевал. Специалист по насилию, он заслужил право, уезжая на очередную войну, написать: «Это обоюдная подлость».
Смерть, смерть, нашептывали Джеку призраки. Сирены, чьи голоса доносились из римской ночи, заставляли мечтать о забытьи, о смерти. Без воска в ушах, не привязанный к мачте, Джек слушал, протягивая к ним руки.
То, что подобное происходило с ним, казалось невероятным. Не пристало Джеку Эндрюсу, здоровому человеку с развитым чувством ответственности, бросать неуверенные взгляды на открытое окно, на пузырек со снотворным. Не должен он завидовать избавившимся от всех проблем мертвецам, которым не приходится ежедневно сравнивать себя с теми людьми, какими они были в молодые годы, искать признаки упадка, свидетельства компромисса в каждом своем шаге.
И все же это происходило с ним.
В последние две недели с Джеком что-то случилось — он стал испытывать желание умереть.
Причин было немало — случайный удар, обрушившийся на него в день приезда возле отеля, то ли наказание, то ли предупреждение (Вот что они пели, когда тонула «Дория», женский смех, донесшийся из такси), кровотечение, пятна на пиджаке, бык, повисший над дверью, парень с ножом, приснившиеся Джеку лысые мужчины в фартуках, расчленяющие его тело на куски в лесной избушке, немецкие священники, отнявшие у него любовь, фамилии умерших людей на экране, тот стройный юноша, которым он был когда-то, тоже исчезнувший навеки («Eh bien, — писал Деспьер, охваченный предчувствием гибели, — худшее осталось позади. Ты не должен удивляться. В мире, полном насилия, насильственная смерть — нормальный исход»), Делани, рухнувший на землю возле тренировочного круга, обреченный, потому что его нельзя спасти… Люди, находящиеся справа и слева от Христа во время Страшного Суда. Братство угодивших под хлыст Фортуны, тех, кому досталась правая грудь. Первый и последний Страшный Суд.
Джек тряхнул головой. Довольно выяснять причины.
Какими бы они ни были, он стоял сейчас один посреди неуютной, темной комнаты, никому не принадлежащей и никого не радовавшей, между полночью и рассветом; Джек старался прогнать из головы мысль о том, что было бы лучше, если бы его не вытащили из горящего дома, если бы Уилсон не нашел кабинет полковника.
Он зажег светильник, налил себе еще виски, подошел к висящему на стене зеркалу и стал беспристрастно изучать свое отражение. Подопытная обезьянка Господа, зафиксированная на операционном столе для вивисекции. Зеркало — это нож.
Его внимание привлек странный звук. Низкий, гортанный, он то становился громче, то затихал, напоминая предсмертные стоны какого-то зверя. Он доносился с улицы. Джек отошел от зеркала и шагнул на маленький балкон. Посмотрел вниз. Человек с непокрытой головой, в распахнутом пальто стоял, раскинув руки в стороны, посреди пустынной, темной улицы и кричал, обращаясь к закрытым окнам, каменным римским стенам, к Джеку. Две проститутки, остановившись, смотрели на него. Сначала нельзя было разобрать слов и понять, на каком языке он говорил. Затем Джек узнал английские фразы. «Господи, я так одинок Господи, неужели никто мне не поможет? О Господи…»
Одна из проституток засмеялась. Джек услышал ее звонкий, девичий смех.
Внезапно Джеку показалось, что пьяный с распростертыми руками — тот самый американец, который ударил его возле отеля. Затем мужчина опустил руки и, нечленораздельно бормоча, направился по проезжей части к фонарному столбу. Теперь Джек смог разглядеть его лучше. Это был другой человек.
— О Господи, — произнес пьяный, он поднялся на тротуар и заковылял вдоль темной стены здания. — О Господи, я так одинок… Неужели никто мне не поможет?
Человек остановился. Взъерошил волосы пальцами, огляделся по сторонам. Затем торопливо застегнул пальто, поднял голову и, размахивая руками, точно солдат на параде, зашагал дальше и вскоре скрылся за углом.
Джек поморгал. Все завершилось так быстро, так стремительно, что трудно было поверить в то, что это не было сном. Еще несколько мгновений он смотрел на угол дома, за которым исчез пьяный; ему казалось, что сквозь шум ветра, раскачивавшего шторы, слышен далекий жалобный голос: «Одинок… одинок».
Проститутка снова засмеялась, затем обе женщины ушли.
Джек вернулся в комнату, закрыл дверь балкона. Взяв бокал, принялся ходить по ковру.
Ночь была зловещей, опасной. Ему довелось услышать крик отчаяния. В номере было слишком много зеркал, ее наполняли призраки прошлого. Позолоченные часы, висевшие над дверью, громким тиканьем напоминали о неумолимом беге времени. Крик пьяного «Я так одинок» по-прежнему звучал в комнате; он был приговором, угрозой.